Назад в юность - Страница 44

Открыли мне практически сразу, видимо Вертинская меня уже ждала.

— Проходи Сережа раздевайся, не смущайся, у меня никого нет.

И она провела меня в комнату. По порядку в квартире было видно, что она живет очень долго одна. Я присел у стола, стоявшего посреди комнаты. На столе стоял кофейный сервиз, и початая бутылка армянского коньяка. Вертинская была одета в открытое крепдешиновое легкое платье, которое изящно облегала ее фигуру и когда она присела напротив меня на стул, складки платья обнажили почти полностью ее ноги. Но в этот момент, по-моему, это ее не волновало, скорее всего, она это даже не заметила. Я видел, как нелегко ей начать разговор и поэтому я просто сел рядом с ней и, обняв ее начал целовать ее шею, грудь, губы, а потом поднял и понес на кровать, стоявшую в дальнем конце комнаты. Она, по-видимому, не ожидала такого начала с моей стороны, но полностью покорилась моим рукам и послушно делала все, что я хотел. Через час мы сидели за столом, и она пыталась налить мне немного коньяка. Но я, помня о возвращении, домой, категорически отказался, и согласился лишь на кофе.

Ангелина же сидела передо мной, ее шелковый халатик был распахнут и открывал мне для обозрение все ее великолепное тело женщины в расцвете лет. Мы сидели и вели разговор ни о чем, она до сих под не могла придти в себя после моего напора.

— Ты знаешь Сережа, я ведь в первый раз заметила тебя на экзамене, когда ты смотрел на меня и раздевал глазами и это был взгляд взрослого мужчины, и когда потом, на первом занятии ты смотрел на меня, я поняла, что пойду на все, но ты будешь у меня в постели.

Ты так меня удивил, я думала про себя, что, как тебе взрослой женщине, не стыдно соблазнять мальчишку и ничего не могла собой поделать. Но сейчас я начинаю думать, а кто кого соблазнил.

Но я ее уже не слушал, и подхватив на руки, понес на постель и мы снова на какое-то время выпали из окружающего мира.

Когда я уходил, на ее лице были слезы:

— Сережа я все понимаю, нам не следует встречаться, но я не могу преодолеть себя, пообещай, что придешь, если я позову. И пожалуйста, прости, за эти слова, я надеюсь, что того, что произошло между нами никто и никогда не узнает.

— Ангелина, я не обижаюсь, потому что ты ведь еще совсем не знаешь меня, но обещаю, что все это останется только между нами.

Я шел домой, холодный октябрьский ветер обдувал мое разгоряченное лицо, и успокаивал мысли. На душе одновременно было и хорошо и немного грустно. Наверно грусть была оттого, что мне было хорошо понятно, что никакого будущего у нашей связи нет. Может еще несколько раз эта женщина позовет меня к себе, но затем этому все равно придет конец. А если об этом еще и узнают, то и как преподавателю ей больше здесь не работать.

Когда я пришел домой и разделся, и сел за стол бабушка долго меня разглядывала:

— Сережка признавайся, как на духу, где был? Бабой от тебя пахнет. Небось, на свиданку бегал вместо библиотеки. Давай признавайся, матери не скажу.

— Что же за существа эти женщины. — Думал я. — Ведь специально не пил коньяк, час бродил по улице, а все равно вычислила в пять секунд.

— Бабушка, ну что ты говоришь, я в библиотеке с кем за столом сижу, да там одни девчонки отираются, а парни вместо учебы только курят под лестницей.

— Ой, врешь ты как Троцкий, парень, ну ладно твое дело молодое, бегай пока есть за кем.

На этом наш разговор завершился и принялся за поздний ужин.

Шли дни, учеба давалась мне легко, давно забытые знания всплывали из глубин памяти иногда удивляя меня самого. С Вертинской я вел себя, как обычно, хотя по ней было видно, что она нервничает, наверно не очень верит обещаниям молодого парня держать все в тайне. Но после нескольких дней было заметно, что она успокоилась и вновь с интересом стала поглядывать в мою сторону, и это даже заметили мои девчонки, которые со смехом однажды сообщили мне, что Вертинская ко мне явно неравнодушна, и поэтому физику я могу не учить.

В ночь с субботы на воскресенье я отправился на свое очередное дежурство. Когда я пришел, оперблок как обычно уже был пуст. Только в сестринской слышались голоса. И громкий конечно принадлежал Прасковье Игнатьевне, та учила уму разуму молоденькую медсестру, которую похоже сегодня в первый раз оставили на ночное самостоятельное дежурство. Я поздоровался с ними и ушел переодеваться, думая, что сейчас Прасковья в красках опишет этой девочке, какой я страшный сердцеед. Придя обратно в сестринскую, я узнал, что медсестру зовут Света и что она ужасно боится, что не справиться со своей работой. Мы сели пить чай. Потом я с Прасковьей Игнатьевной принялся за свою работу.

Как всегда неожиданно зазвонил телефон, и Света сообщила нам, что к нам везут больную и надо готовить операционную. И действительно через минут двадцать к нам на лифте подняли полную женщину средних лет, она лежала обнаженная, закрытая только простыней, на каталке и тревожно озиралась вокруг.

Мы помогли ей перелечь на операционный стол и стали ждать дежурного хирурга. Вскоре в операционную зашел Анатолий Григорьевич довольный собой, видно было, что он в очень хорошем настроении. Он пошел к больной и ободряюще сказал:

— Не беспокойся милая, все сделаем, как в лучших домах Лондона и Парижа.

Увидев меня, сказал:

— Ага, вот и коллега, ну давай засекай время, сейчас я этот аппендицит сделаю за тридцать минут.

Мне такая самоуверенность очень не понравилась, но я то санитар и мое дело санитарское.

Света, явно волнуясь, делала свое дело, быстро поставила перегородку перед головой больной, чтобы та во время операции не видела ничего. Я же в это время привязывал ее руки и ноги широкими ремнями к столу. Вскоре больная была подготовлена, и открытым оставалось только операционное поле.